Майкл Харрис - Со всеми и ни с кем: книга о нас – последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета
Прошло всего два десятка лет после начала распространения интернета, а мы уже утратили всякую надежду видеть нашу тогдашнюю жизнь так же ясно, как Гюго видел жизнь Клода Фролло. Для писателя, который будет творить в 2350 году, определяющие черты нашего времени окажутся очевидными (они будут выкристаллизованы силой редукции исторического рассуждения). А последствия эмиграции в страну интернета, несомненно, будут включать какие-то побочные результаты, о которых мы пока даже не догадываемся и не способны их предсказать. Определенно, мы, блуждая среди обломков нашей взорванной реальности, не можем перечислить все, чего коснулся и что запятнал интернет. Но остановитесь на Таймс-сквер, посмотрите на свой айпад, а потом на здание редакции New York Times (где за последние годы сократили сотни рабочих мест), и вы сможете с полным правом повторить: Ceci tuera cela. Самоуверенный историк будущего, вероятно, сможет нарисовать отчетливую картину революции сегодняшнего дня. Но мы, живущие сегодня и находящиеся по обе стороны водораздела поколений, знаем то, чего этот историк никогда не поймет: каково это – жить «до».
* * *Мы храним в нашей памяти окончательные версии некоторых жизненных историй. Например, такую.
Я помню то потрясающее беззаботное лето 1999 года, когда я, как многие другие молодые люди, отправился в последнее путешествие без мобильного телефона. Я несколько месяцев бродил по Озерному краю на северо-западе Англии и по Шотландским Гебридам[21], не понимая, что никогда больше не испытаю этого чудесного чувства полной оторванности. Я не знал тогда, что никогда больше не буду так надежно отрезан от работы, семьи, друзей. И тем не менее в те далекие девятнадцать лет, отхлебывая пиво и заедая его яблоками, я вовсе не думал, что это завершение чего-то. Я говорил себе: наконец-то я дышу полной грудью, это начало моей настоящей жизни.
Я стал единомышленником, пусть и не столь знаменитым, Генри Торо[22], написавшего: «Только после того, как мы потеряемся или, другими словами, только после того, как мы потеряем мир, мы начинаем обретать себя, понимать, где наше истинное место, и осознавать всю бесконечность наших отношений».
Подобно Торо и многим молодым людям, пустившимся после окончания средней школы в путешествие – без гидов, но с путеводителями в рюкзаках, я хотел побыть наедине с собой. Я чувствовал, что в тот момент мне нужно было не налаживание контактов, а установление связи с каким-то глубинным источником. Я не мог описать его словами, но чувствовал, что он находится за пределами жестких рамок, заданных школьными учебниками. Мои дни были заполнены переходами по безлюдным тропинкам, широким равнинам, названия которых я не знал и никогда не узнаю. Вечерами я обсуждал фильмы и политику с незнакомцами в деревенских пивных, а потом, счастливый, уходил дальше, в темнеющие поля вереска.
Я отлично помню тот вереск – множество холмов, покрытых шелестящими цветками. Однажды ночью я повстречал человека с морщинистым обветренным лицом, и он предложил мне присоединиться к нему – плести кровли из вереска. Он предложил стать его учеником и провести на холмистой равнине всю жизнь – рвать по утрам вереск и плести из него водонепроницаемые покрытия. В два часа ночи я согласился, но утром благоразумие возобладало, и я отправился в Хитроу, а оттуда улетел домой.
Четырнадцать лет пролетели как один миг. Теперь земная атмосфера буквально лопается от сигналов более чем шести миллиардов мобильных телефонов. Я пишу эти строки, сидя на потертой деревянной скамье в зале ожидания вокзала канадского города Виннипег. Потягиваю кофе из пластикового стаканчика, ерошу свои седеющие волосы. Напротив меня сидят четыре подростка в удручающе дорогих футболках. Они торопятся максимально использовать двухчасовой перерыв, чтобы здесь, в городе, пообщаться по электронной почте. (Я решил путешествовать поездом, пользуясь короткими периодами воздержания от интернета в горах и на необъятных канадских равнинах.) Этим ребятам приблизительно столько же лет, сколько мне, когда мое сердце впервые было разбито, на голове еще красовалась буйная копна каштановых волос и я чуть было не стал учеником плетельщика. Они о чем-то изредка переговаривались, но в основном их внимание было занято собственными телефонами.
Согласно исследованию, проведенному Nielsen[23], современный среднестатистический подросток умудряется в течение месяца выдать на-гора четыре тысячи текстовых сообщений. Ребятам, сидевшим напротив меня, следовало здорово попотеть, чтобы уложиться в дневную норму. Больше всего меня поразило предельное внимание, с которым они вглядывались в светящиеся экраны. Так люди обычно смотрят на ребенка, сидящего у них на коленях. Конечно, в наше суматошное время и взрослые способны проводить полжизни в подобном рабстве. Но я вспоминал о своих безмятежных скитаниях по сельской глубинке Британии, и вид прикованных к телефонам тинейджеров вызывал у меня содрогание.
Я думаю об этих цифровых аборигенах, не знающих ничего, кроме сетевого мира, о той жизни, которая им уготована. У этих умных и страстных молодых людей, таких же, какими были мы в их возрасте, есть возможность жить одновременно в двух мирах – цифровом (виртуальном) и телесном (реальном). Они могут переходить из одного мира в другой. Но все же интересно, какой из них они выберут, когда жизнь начнет клевать их в темечко (они влюбятся, потеряют родителей и т. д.)? От какого мира они тогда откажутся? Молодые и старые, все мы сегодня сидим на двух стульях, обитаем как бы в двух реальностях. Устремляясь к обещаниям Google и Facebook о снижении невежества и уменьшении одиночества, мы хотим достичь лучшей жизни. Но при этом забываем о множестве компромиссов, на которые приходится идти, выбрав этот путь.
По залу разносится невнятное объявление, одна из девушек отрывается от телефона и видит, что я пристально смотрю на нее. Она отвечает мне мгновенным взглядом женщины, привыкшей к мужскому вниманию, а потом округляет глаза, недоуменно пожимает плечами и снова склоняется над телефоном.
Глава 2
Современные дети
Человеческий мозг в высшей степени способен адаптироваться к тем условиям, в которые попадает. Отсюда следует, что если эти условия радикально меняются, то и работа мозга изменяется столь же беспрецедентно. Поэтому я боюсь не технологии как таковой, а того способа, каким ее использует наш естественный разум.
Из интервью Сьюзен Гринфилд газете New York TimesЯ нахожусь в положении человека, друг которого (не спросив его разрешения!) завел детей. Это очень приятные создания, и они стоят того, чтобы уделять им внимание. Я убежден в этом, как, впрочем, и в том, что эти ангелочки способны загубить разговор. Имеются в виду серьезные, содержательные беседы, которыми, как полагали студенты нашей группы, мы будем наслаждаться и после окончания университета. Всего каких-то пять лет назад мы засиживались допоздна, пили плохой кофе и спорили о банальности зла. Теперь же, оказавшись в доме друга, я наскоро проглатываю пиццу и мгновенно оказываюсь на полу, где два милейших двухлетних создания обсуждают достоинства мультика «Дружба – это чудо». Вся остальная часть вечера также проходит на полу. Мы все дружно впадаем в детство. Мы суем детям в руки игрушечные грузовики, получаем взамен содранные с ног носочки, в промежутках глотаем вино сорта «шираз», а потом снова валимся на брюхо, тщетно пытаясь отвлечь ребенка от айпада. Но что делать, планшет светится, а мы – нет.
Однажды я с изумлением убедился, что айпад – это не только возбуждающее, но и седативное средство. Мой племянник Бенджамин капризничал в ресторане до тех пор, пока его отец не достал из пакета с пеленками планшет. Эффект был ошеломляющий: увидев горящий экран, малыш тотчас успокоился. Я, как всякий бездетный гражданин, мысленно не одобрил такую тактику. Папа виновато пожал плечами и сказал:
– Ужасно, но это помогает.
Обед удался на славу. (Надо сказать, что айпад, помимо прочего, еще и чудесное слабительное: компания CTA Digital в 2013 году выпустила удивительное изделие – горшок с пюпитром для планшета, это изобретение превосходно помогает от запоров.)
Сегодня неутомимый Бенджамин наткнулся на толстый глянцевый журнал Vanity Fair. Я видел, с какой жадностью двухлетний карапуз впился глазами в блестящую обложку, которая, конечно, не светилась, как экран планшета, но изрядно блестела. Потом я заметил, что Бенджамин ткнул в обложку с улыбающейся физиономией актера Брэдли Купера пухленькие пальчики – большой и указательный – и начал сводить и разводить их. Малыш повторил эту операцию несколько раз, прежде чем я понял, что он пытается увеличить изображение. Помучившись несколько секунд, Бенджамин поднял на меня печальный взгляд, говоривший: «Эта штука сломалась».
